Он успел снять трубку и сказал только три слова: "Кажется, я умираю..."
Был весенний мартовский день. "Так хочется покинуть принудительное ложе и выйти на вольный воздух, послушать звон капели, понаблюдать за тем, как лопаются почки у верб, как горланят возбужденные грачи... С хрустом, но выпрямляются плечи. Хорошо, очень хорошо!"
Письмо, написанное им накануне, друзья читали, не зная еще, что он уже мертв.
Во время похорон к сыновьям, окаменевшим от горя, подошел глубокий старик: "Не только вы - я хороню сегодня отца". Он говорил о человеке, который был моложе его почти на 30 лет.
"Для меня он останется вечно живым. Моим кумиром" (Таня Мошкова). "Он - самая яркая звезда в моей жизни" (А. Баландин). "Для тех, кто дорожил духовной жизнью города, эта потеря - незаменимая" (Л. Подольская). "Это потеря не только семьи - всего общества" (М. Суетное). "Это был действительно гигант" (А. Ушаков). Шквал телеграмм обрушился на маленький русский городок Лукоянов...
Отец, кумир, звезда, гигант... О ком эти слова?
Александр Александрович Куманев - учитель.
Его именем назвали улицу. А на одном из зданий повесили мемориальную доску: "Здесь работал видный педагог, заслуженный учитель РСФСР А. А. Куманев".
Все читали "Педагогическую поэму" видного педагога Макаренко, все знают книги видного педагога Сухомлинского, известны труды видных педагогов-исследователей. А Куманев не писал книг, не издал даже брошюры, редко выступал в центральной печати.
Учитель физики по образованию, он много лет назад перестал преподавать ее и, следовательно, по-общепринятому, не мог иметь своих учеников. Он начинал с маленькой сельской школы, с ликвидации неграмотности и кончил тем, что готовил учителей для таких же маленьких сельских школ. Книгу же о культурной революции в стране написал его сын Виктор и стал доктором наук. Александр Александрович ушел добровольцем на фронт, был политруком, вернулся с войны с наградами и тремя ранениями. Но о войне написал его второй сын, Георгий, и тоже стал доктором наук. В детстве с ошибками говоривший по-русски (родился в мордовском селе), сам о себе сказавший: "Я всегда в первую очередь был математиком",- он писал стихи, которых наберется на целый том. Но не он, а один из его учеников выпустил в свет поэтический сборник.
Почти тридцать лет, бессменно (не считая фронта) он руководил педагогическим училищем в маленьком провинциальном городке, где до сих пор деревянные тротуары, а самое высокое здание - общежитие училища. За пять лет до ухода на пенсию нашел в одном из сел себе преемника. Посадил его в свой кабинет, стол к столу, всем объявил, что это будущий директор, и без устали, с утра до вечера передавал ему свой опыт. И очень радовался, что Анатолий Васильевич Кашин подготовил кандидатскую диссертацию.
Много лет назад о Куманеве написали в "Известиях", и в Лукоянов зачастили делегации. И тогда Александр Александрович отправил письмо в Москву с просьбой не посылать гостей: "Никаких чудес у нас нет".
Видный педагог?
Когда из жизни уходит строитель, его значение, его величие мы читаем в контуре построенного им моста. Когда пытаемся измерить глубину следа, оставленного на земле ученым,--изучаем его трактаты.
Удел учителя - жить только в памяти своих учеников. Там, в Лукоянове, я убедилась: память у учеников Александра Александровича Куманева -- редкая. Но можно ли назвать редкими услышанные от них истории?..
Вот рассказ учительницы о дне рождения, который ей, сироте, когда-то устроил Александр Александрович. "Моей дочери скоро будет* столько лет, сколько мне тогда было, а платье, сшитое из подаренной им ткани, я до сих пор храню и часто думаю, что в тот день я, может, и родилась-то по-настоящему". А это рассказ однополчанина. В 42-м попал под Киевом в окружение, скитался по тылам, наконец вышел к своим, а свои отнеслись с подозрением, и он уже было и сам уверовал, что "какой-то замаранный", а политрук Куманев сказал: "Запомни: только мертвый оценивается вчерашним днем. Только у мертвого нет завтра". "И я навеки запомнил и эти слова, и этого человека, и встретил свое завтра так, как он подсказал". Рассказ соседки, просто соседки по дому, о том, как в самое трудное для нее время Александр Александрович зимними вечерами выводил ее на вечерние прогулки и объяснял звездное небо. "Не знаю, и за что мне такое счастье выпало - жить с ним рядом... Недавно взяла у дочки карту звездного неба, отметила на ней Орион, очень он это созвездие любил, и написала: "Созвездие Куманева"".
Они шли и шли, рассказывали и рассказывали, торопясь, волнуясь,- они так хотели, чтобы ни один его поступок, ни одно его слово не канули в неизвестность. И снова: "Поехал в Москву на совещание, привез парик девочке, мучающейся оттого, что стали выпадать волосы". И это - высокая, видная педагогика?
Только какая-то предельная концентрация подобных поступков в жизни одного человека, красная нить, на которую они все нанизывались, страсть его, прорывающаяся даже из небытия, заставляли задуматься. Необыкновенная личность, складывающаяся из обыкновенных черт? Гигант, вырастающий из малых, так часто пренебрегаемых нами дел?
После похорон, уезжая, домой в Москву, сыновья увезли и архив отца. Несколько чемоданов. Стали архив разбирать. И узнали то, чего до сих пор не знал никто.
Всё они о нем знали... И как умно вел занятия в поэтическом кружке "Искры", и как мог обрадоваться красивым сережкам у своей ученицы, считая, что украшения женщине-учительнице необходимы. И то, как ввел "музыкальные перемены" в училище и как потом, хоть о них писали уже в газетах, сам и отменил их, увидев, что девочки, привыкнув, спокойно стали жевать пирожки под музыку Моцарта. Они знали, как жадно читал он книги, безжалостно, яростно или радостно исчеркивая страницы, и потому физик смог, не кончая специальных курсов, с блеском читать курс научного атеизма. Они даже название любимого им цветка помнили - вербена, и посчитали важным рассказать, как сердито однажды заступился он за обыкновенный одуванчик, который хотели изгнать из их сада ревнители образцового быта.
Про одуванчик знали, а про это не знали. Никто. Даже Кашин. Даже сыновья.
Они стали разбирать архив и среди многочисленных писем, записных книжек, дневниковых заметок обнаружили педагогические статьи! "Не впадать в крайности при решении вопросов политехнического обучения", "Авторитет и нравственная красота воспитателя", "История в процессе познания", "Научно-техническая революция и проблемы профориентации", "О свободном воспитании детей в понимании Льва Николаевича Толстого" - целая книга педагогических раздумий! Неоконченная, не собранная еще воедино, кое-где с повторами, но - книга! И теперь мы можем отчетливее проследить ту самую нить, на какую, о чем бы ни были рассказанные о нем истории, все они нанизываются...
Как Есенин был не просто поэт, а орган природы, созданный для поэзии, так и Александр Александрович, сказали мне в Лукоянове, орган природы, созданный для того, чтобы учить. Это правда, но не вся об учителе Куманеве. Потому что теперь мы можем говорить не только о влиянии его собственной личности на личность других, но и о том, чем он при этом руководствовался и что потом извлекал,- о стройной системе его педагогических воззрений.
Учить, по учителю Куманеву,- это значит учить счастью. Не просто воспитывать "коллективистов", "чутких, добрых, совестливых людей", "творчески мыслящих". Это само собой, это этапы воспитания, а надо идти дальше, потому что цель - делать людей счастливыми.
Не больше и не меньше! Учитель должен учить не просто физике, литературе, педагогике - он должен учить радости. "Не горе дает нам ключ к пониманию жизни, а радость",- читаю я в статье с таким символичным названием "Торопись обрадовать!". "Горе, как плуг, только пласт поднимает и открывает возможности для новых жизненных сил. Не в горе, а в радости смысла жизни; горе само иногда помогает более реально осознать жизнеутверждающую силу радости". И дальше: "Радость великая сила прогресса". А еще точнее, радость -- "смысл жизни в стране Ленина".
Мысль А. Куманева всегда социально отточена. "Самое дорогое в любом нашем деле - это человек. И если какое-то дело оскверняет человеческую личность, если оно создает невыносимо тяжкие условия для человека-Труженика, не мобилизует его, не радует его,- то это дело по сути своей чуждо социализму".
Чуждо социализму. Социализм - общество социального оптимизма. Следовательно, воспитать достойного члена общества - что является задачей учителя - и значит воспитать его оптимистом. Научить счастью. "Наш человек должен быть всегда счастливым! Это не значит, конечно, что он всегда преисполнен "телячьего восторга". Нет. Он должен возмущаться, негодовать, бороться и побеждать. И во всей этой деятельности, временами тяжкой, малоденежной, многохлопотливой, должен устраивать свое большое счастье".
Но можно ли, посильная ли это задача для смертного, для учителя - научить такому "большому счастью"?
Можно, утверждал учитель Куманев, можно! Утверждал собственным учительским опытом - он поднимал людей к счастью, как первым поднимал бойцов в атаку,- утверждал выводами, сделанными из этого опыта.
Читая огромную переписку Александра Александровича, я обратила внимание на его письмо в Московский онкологический институт ("примите СОС") с просьбой спасти ученицу Галю Барабанову. Заканчивается это длинное письмо, полное медицинских терминов, так: "Извините за беспокойство, прошу не считать меня назойливым. Речь шла о Человеке - самом уникальном творении Земли, а может быть, и всей Вселенной"...
Галя Барабанова, обыкновенная ученица,- для него Человек с большой буквы. Вот тот ключик, которым открывает учитель Куманев дверь в счастье своих учеников...
Каждый человек - Человек с большой буквы. И грустная девочка-сирота, и потерявший веру в Себя солдат, и женщина-соседка, за суетой и невзгодами не видевшая звездного неба. Каждый. "Каждого ребенка можно сделать хорошим человеком" - так называется следующая статья А. Куманева. Это не прекраснодушие ("Маниловщины он терпеть не мог",-скажет мне Кашин). И не донкихотство - меньше всего был похож на донкихота этот человек огромного реального знания, ученый по складу ума. Это объективная возможность. Для того чтобы каждого сделать хорошим человеком, или, иными словами, научить "большому счастью", учителю нужно одно-единственное: "Убедить воспитуемого (раз и навсегда!) в том, что он, ученик, не сырой материал, не полено для обработки и переработки, не "чистый лист бумаги", на котором всяк имеет право что только ему угодно нацарапать?,- все это фантазии невежд. Убедить его в том, что он, ученик,- кладезь возможностей". В этом "в первую очередь заключается искусство учителя, вершина его мастерства".
|
Кладезь возможностей... Сидела я в училище, разговаривала с преподавателями, вдруг звонок: "Это Ушаков, секретарь райкома комсомола. Надо обязательно увидеться, я должен очень важное рассказать об Александре Александровиче". Голос взволнованный, настойчивый. Бегу в райком, там суета (завтра пленум), звонит телефон, входят и выходят люди, а Саша Ушаков всего-то и рассказывает об одном своем давнем разговоре с Александром Александровичем после того, как что-то там в училище натворил. Причем ни что натворил, ни что ему Александр Александрович сказал,- не помнит. "Да неважно это,- волнуется Саша,- важно другое: он внушал мне, что я очень хороший, какой-то даже необыкновенный, что ли, и искренне так удивлялся и горевал - что же это со мной случилось?" |
Тогда же собравшиеся в училище педагоги сказали мне, что это завышение возможностей, мотивов поступков для Куманева характерно. Он видел перед собой одновременно и этого реального Сашу и того Александра Ушакова, каким он станет. "Он умел найти у каждого то, что его возвышает,- сказали учителя,- и это, найденное, еще и завышал". В училище действовало неписаное правило: "Ученик на учителя директору может пожаловаться, а учитель на ученика - нет". И они привыкли не жаловаться, учась у него этому "завышению".
"Каких учеников любил Александр Александрович?" - спросила я Кашина. И услышала в ответ неожиданное: "Оступившихся". Конечно, он очень любил увлеченных - и учителей и учеников, он очень старался создать атмосферу увлеченности в училище, но сам больше всего возился с теми, кто споткнулся, согнулся, свернул... И не уставал повторять своему преемнику: "Если тебе говорит ученик - не перепроверяй. Никогда". "Он стоял за передоверие" - так определит Кашин.
"Завышение", "передоверие" - вот те инструменты, с помощью которых А. А. Куманев прививал своим воспитанникам оптимизм, как любил и умел прививать деревья.
Если ребенок - всегда Человек с большой буквы, и задача учителя не воспитывать из него Человека, а сейчас, сегодня убедить его в этом (принципиальная разница!); если цель воспитания - счастье, то многое из школы уйдет, должно уйти просто как нецелесообразное. Его педагогика была педагогикой радости и здравого смысла.
"В одной школе как-то мне бросился в глаза висевший на видном месте лозунг: "Будем учиться только на отлично". К лозунгу, содержание которого, мягко говоря, не соответствовало действительности и по сути своей было сродни маниловщине, привыкли, и никто не относил его к фантастическим изречениям, поскольку в этой школе погоня за пятерками считалась почти спортивным занятием, в ущерб борьбе за подлинные, глубокие знания, за активизацию умственной деятельности юного поколения,- пишет Куманев в статье "Дать широкую дорогу Ломоносовым".- Во многих школах (не надо закрывать на это глаза, несмотря на успехи) перестали ценить целостную личность ученика, меньше всего говорят о нем как о человеке, о его особенностях, зато много толкуют о его отметках: их исправляют, повышают, за них борются, по ним переводят, исключают, награждают". И Далее: "Под натиском так Называемых единых требований во многих школax идет планомерный процесс обесцвечивания личностей Под некий усредненный стандарт без резко выраженных индивидуальностей".
Страдает личность, страдает и сам процесс познания. Всем запомнился приведенный им пример: "Петя большой и Петя маленький". Мальчик Петя вызван к доске рассказывать о Петре I. И весь класс думает не о Петре, как надо было бы, а о Пете: ответит - Не ответит, выкрутится - не выкрутится и что получит?
Он считал, что пятибалльную систему отметок следует отменить. Этого сделать ему, разумеется, не разрешили, но он не уставал повторять: "Не в двойках беда и не в пятерках радость". А педагогов училища всегда поправлял: не "троечник", а "учится на тройки". И отменил почетную доску отличников. И ввел новый порядок выдачи свидетельств об окончании училища, который действует и сейчас. Порядок наоборот: первыми на сцену под аплодисменты поднимаются те, у кого тройки,- чтобы и в самом деле не поверили, что они "троечники". Последними - отличники. "Им ведь и так хорошо",- объяснял Александр Александрович.
"Я уже слышу возражения сторонников так называемых жестких мер в школе, которые, видимо, искренне хотят, чтобы ученики хорошо учились, но которые имеют весьма смутное представление о самом предмете обучения и воспитания. "Не наказывать за плохую учебу? За что же тогда наказывать? Ведь в школе главное - это учеба!" Последнее утверждение аксиоматично: учеба (в смысле хорошая) - это главное в системе народного образования, как, например, в жизни всего живого главное - здоровье. Однако это совсем не означает, что все больные - преступники, провинившиеся люди и что их следует наказывать, а не лечить. Что можно было бы сказать о больнице, в которой больных бы наказывали всевозможными выговорами, лишениями процедур, лекарств, удалением из палат, лишали б их радостей жизни?" (статья "О наказании в школе").
Снова этот лейтмотив - радость...
А. А, Куманев был против дневников, испещренных оскорбительными записями учителей, против родительских собраний, на которых разбираются "лишь пороки любимых чад", против бессмысленного, по его мнению, "накопления оценок". Но он понимал, что дело не просто в чьем-то дурном характере. Так же, как он верил в своих учеников, он верил в учителя и считал, что злой, плохой учитель в нашей школе - редкость. Одна из записных книжек Куманева открывается словами Маркса: "...Цель, для которой требуются неправильные средства, не есть правая цель". Дело не в характере учителя, дело в цели, которую он перед собой ставит. И потому выход, пишет Он в статье "Каждый ребенок - личность", в том, чтобы "переродить учителя". Не уговаривать его быть гуманным, не ругать его за негуманность, а переродить. "Переподготовить его, изменить его психологию. И делать это настойчиво, целенаправленно, чтобы всем ясна была принципиальная линия..."
А теперь задумаемся вот над чем: учитель Куманев не просто учитель. Он учитель учителей. И значит, дважды учитель.
Пять тысяч учителей вышло из стен Лукояновского, первого в стране орденоносного, педучилища за то время, что там работал Александр Александрович Куманев. На Сахалине и в Таджикистане, в Сибири и Нечерноземье, на Камчатке и в Узбекистане, в маленьких глухих далеких сельских школах трудятся его ученики. Вот оно, созвездие Куманева...
Мы все сегодня озабочены тем, как следует готовить будущих учителей; как именно их отбирать, что им преподавать, какой вооружить методикой. Велись об этом споры и в Лукояновском педучилище, ставились бесконечные эксперименты. Незыблемым оставался один принцип: научить этих деревенских девочек и мальчиков любить детей. Ведь только любя человека, можно сделать его счастливым.
Как научить любить? И возможно ли? Да. И для этого есть только один способ - любить самому.
|
Как-то в Лукояновское училище приехал гость, тоже директор педучилища. Они шли с Александром Александровичем по коридору и вдруг услышали взрыв смеха за дверью класса. "Что там происходит?" - нахмурился гость. "Не знаю",- беспечно ответил Александр Александрович. "И вы не поинтересуетесь, отчего такой шум во время занятий?" - "Нет, конечно,- ответил Александр Александрович.- Если бы за дверью плакали, я бы вошел. Смеются - значит, все хорошо". Смеются - значит, все хорошо... Так ведь считает и каждая любящая мать и каждый любящий отец. Он и любил своих воспитанников, как родных, как своих мальчиков, близнецов Геру и Витю. И даже, сказали мне сыновья, временами казалось, что их он любил больше... |
И как эхо, многократно усиленное и повторяющееся, читаю я сегодня в письмах учеников к учителю одну и ту же фразу: "Ребятишек я своих люблю..."
Они понимали, что этому их научил он. "Часто по вечерам и по утрам, когда вы только ложитесь спать, выхожу на берег Охотского моря и смотрю туда, далеко на запад: там живете Вы..." (М. Индюкова).
"Я не помню своего отца - Вы подарили мне жизнь" (Надя Аевитская). "Морозы свое отскрипели, метели отплакали - весна. Мне она кажется какой-то особенной! И становятся будни праздником - это мы продолжаем Вас" (Надя Куликова). "Часто вспоминаю вопросы, которые Вы задавали мне на госэкзамене: "А как вы будете воспитывать будущих Курчатовых, Лобачевских?" Я до сих пор мысленно отвечаю на этот вопрос" (Н. Челышева). "Я первой в нашем классе вступила в пионеры, хотя знала, что ждет меня дома. Но если сегодня, какими бы грустными ни становились мои глаза, в них всегда отражение красного галстука,- в этом Ваша заслуга" (Тоня). "...Невыносимая боль, хотелось кричать на весь свет, и знаете, кто помогал мне ее выносить? Вы. После наркоза долго не могла прийти в себя, на вопрос, как зовут, отвечала: "Не знаю", где работаю - "У Куманева".- "Кто Куманев?" - "Великий человек" (Галя).
Будто из этого Галиного письма, из строк других писем высечены на красном камне мемориальной доски слова: "Видный педагог".
Они не читали его статей, но можно только поразиться тому, как быстро и точно - вопреки правилу "большое видится на расстоянии", в особенности почему-то принятому в педагогике,- оценили они своего учителя. "Он научил нас стараться сделать как можно больше счастливых людей". Я просто вздрогнула, когда встретила эти строки в одном из писем. Почти дословное повторение слов учителя, а ведь М. Макареев, написавший это письмо, прочесть их нигде не мог!
Они постигли его науку о счастье в живом слове. Одна из его статей так и называется: "Живое слово". Он знал: и самые совершенные мосты разрушаются. И самые смелые изобретения устаревают. Вечно только Слово.
Он потому и не писал раньше, а только теперь, уйдя на пенсию,- и вот не успел дописать,- что главным для себя считал живое слово. Не терпящий суесловия, он очень любил говорить. У себя в кабинете, в учительской, за обыкновенным застольем, просто на улице, в актовом зале,- говорил, говорил, говорил.., "Прекрасный организатор - как он был хорош на трибуне! Улыбка, жест, яркая, пламенная речь..." - читаю в одном письме. "Всегда как завороженный был переполненный зал. А мне казалось - все это он говорит только мне",- читаю в другом.
Проповедник и исповедник. Отец и трибун.
"Вы такой же подвижный, с улыбкой и громким голосом?" --нашла я и такое письмо в архиве. В. Тимофеева окончила училище в 40-м году и потому не знала того, что знали все: голоса у Александра Александровича нет.
Человек, которого называли трибуном, говорил почти шепотом. Учитель, чье слово было таким теплым, живым, имел металлическое горло. Он любил петь, до войны пел в учительском хоре. После войны уже петь не мог. В молодости, в Итманове, где они вместе с Верой Петровной, женой, начинали учительствовать, вместе агитировали за колхозы, молодежь на вечеринках требовала: "Куманев, Куманев!" - и он выходил в круг. Потом он уже не только не плясал, не мог даже быстро ходить - задыхался.
Конечно, врачи рекомендовали ему голосовой покой. Но это было все равно, что советовать оглохшему Бетховену перестать сочинять музыку... Он уже собирался на пенсию. Можно было наконец снять руку с горла и взять ручку, писать. Но он поехал в Москву. Прочел в газете, что появилась возможность избавиться от проклятой трубки, и перенес пять операций - пять! - так он хотел говорить. И все они оказались впустую.
Словно какая-то высшая сила заставляла его проверять на самом себе - как вакцину проверял на себе Пастер - выстраданное им убеждение, что человек может научиться быть счастливым. И до последней минуты оставаясь учителем счастья, он сам был очень счастливым человеком.
"С хрустом, но выпрямляются плечи. Хорошо. Очень хорошо!"
Он медленно поднялся по лестнице, снял холодную черную трубку телефона и успел сказать только три слова: "Кажется, я умираю". Их услышала одна телефонистка.;.
Между какими-то физическими формулами и заметками о живописи Курбе в его записных книжках сегодня читаю: "Среди 250 000 видов трав нет травы под названием "былинка". Иногда былинкой зовут горькую полынь. Может быть, былинка - это просто одинокая трава?.." Он так не любил одиночества. Он всегда был окружен людьми. А умер один, будто и тут старался уберечь окружающих от горя.
В архиве Александра Александровича Куманева есть две странички. На письмо и на статью не похожи. Датированы годом смерти и называются "Память", "Светлая память,- задумывался он над словами, которые мы обычно произносим, когда человек уходит,- почему люди так говорят?.. Не потому ли последней волей часто бывает просьба помнить добром, не мучить себя, не плакать..." Эти строки подчеркнуты дважды. Кончаются страницы словами: "Мы будем жить в частице вашего великого счастья".
...Учителя А. А. Куманева, я убеждена, нам еще предстоит открывать и открывать.
И. П. РУДЕНКО,
заслуженный работник культуры РФ
