Главная Следующая

Мои детские воспоминания начинаются с Крыма, но очень нечетко. Помнится вкус клейкого куска загустевшего древесного сока (отколупанного от дерева черешни во дворе нашего дома в Симферополе на ул. Февральской). Да еще запах разогретых на солнце крымских трав и сосен. Позже, на опушках хвойных лесов Сибири, Алтая меня этот запах встречал как родной: так ароматно, терпко и чуть смолисто, пахнут разогретые на летнем солнце сосны и особенно лиственницы. Помнился еще какой-то странный химико-медицинский (бромисто-сероводородный) запах. Только годам к тридцати я понял (в Крыму и на Байкале), что это запах моря. Люди, мои родственники тогда не запомнились. На единственной нашей семейной фотографии (с отцом, перед расставанием, в январе 1940 года) все мы сидим одетые (по словам матери, я воспринимал фотографа как врача и не хотел снимать пальтишко).

Воспоминания эвакуации из Крыма в Сибирь (начало войны, август 1941 года)... Прохладная сырая ночь, я лежу где-то на верхней палубе, прижавшись к борту парома (баржи), во время переправы через Керченский пролив... В поезде, где-то на середине пути в Сибирь, из глубины нашего товарного вагона в широко раздвинутые на короткий миг двери (как через затвор фотоаппарата) запечатлелись какие-то ажурные железные мачты (опоры)... Конечно, это не Нижний Новгород (тогда -город Горький) - его мы объехали где-то стороной (тогда, уже в условиях военного времени и "перекрытия" некоторых транспортных направлений, маршрут поезда произвольно изменялся, и каждая перемена направления вызывала (у взрослых) тревожные мысли: "куда везут?"). (Только много лет спустя осознал я основное, центральное значение Нижнего Новгорода в судьбах моих предков). Из встречных товарняков (как теперь понимаю, идущих на фронт) промоется песня:

С неба звездочка упала.
Самолет крылом задел.
Летчик наш.
Валерий Чкалов,
Через море полетел...

Первое место нашего жительства в Сибири - деревня Покровка (один из лагерных поселков системы СибЛаг в Кемеровской области). Небольшая избенка, внутри на одной из беленых известкой стен, вместо картины, квадратик газетного листа. Видимо, именно с тех пор я стал воспринимать буквы, как нечто заслуживающее внимания. Наша семья здесь: мать и ее тетка - наша "бабуня Лия", моя шестилетняя сестра "Лялька", я (четырехлетний) - "Бубка" и четырехмесячный Валерка. На работы здесь ходили пешком, иногда и я ходил с матерью. Недалеко за Покровкой были поля свеклы, ее складывали в кучи у шалашей. Убирали поля льна, сто снопы клали в большую лужу, "мочили"...

В том же году, к зимним морозам, мы переместились в соседнее село Верх-Чебула. Там сменилось несколько мест нашего жительства. Первое - большой (по сравнению с жилищем в Покровке) дом у верхнего края села. Днем в доме было просторно (все взрослые были на работах). Запомнились вышитые на подушечках бесхитростные цветочки: красные, синие, желтые (цветного тогда было мало - только какой-нибудь пестрый камушек на подтаявшей земле).

В конце дня дом заполнялся женщинами (мужчин, даже пожилых, почему-то и на улице не встречалось, не запомнилось). Женщины с мороза - в ватных брюках - отогревались у печи. Затем играли в лото, гадали на картах, пели:

Ой, ты Галю, Галю молодая...

Мы (малыши), уже полусонные, незаметно засыпали. Днем, закутавшись потеплее и не замечая мороза, мы. вместе с местной детворой, с восторгом катались на санках с крыш соседних домов, внесенных вровень с сугробами. Восхищал ослепительно искристый чистый белый снег. Посреди улицы, вокруг колодца с "журавлем", наледь. К ней, на только что пролившейся из ведра воде, прилипали подошвы "подшитых" валенок... Весной мы собирали на освободившихся от снега оттаявших ближних зерновых полях колоски, а на картофельных полях - мороженую картошку. Для удобства поджигали лежащие на стерне кучки соломы и половы - солома быстро сгорала, а колоски не успевали сгореть, только зернышки чуть поджаривались - были очень вкусны, можно было тут же лакомиться. Картошку легче всего было отыскивать на наклонных местах - ее кое-где вымывали из земли стекавшие ручейки. Слегка подсушенную картошку терли на терке "на драники", а сухую толкли в ступке - на крахмал, из которого тоже пекли лепешки или делали кисели. (С тех пор в памяти моей запечатлелся и всегда тревожит душу вид сухих былинок, ивовых и березовых прутиков, со всеми оттенками коричневого цвета и горьковато- сладкого вкуса их коры, вид узоров на полях от весенних ручейков).

Сестра моя, поцарапав где-то на этих полях ногу, заболела "заражением крови" и через небольшое время умерла. На сельское кладбище, расположенное чуть выше села, к могилке Ляльки мы и потом приходили нередко. В ясные летние дни здесь, в тени высоких берез, все было напитано запахами высоких цветущих трав, на соседних лужайках встречалась земляника, чуть позже - клубника...

Когда, в какое время мать получила известие о смерти отца - не запечатлелось (возможно, что этим печальным сообщением мать не стала терзать наши детские души, и без того слабые). А других вестей в село тогда, видимо, и не приходило. Фронтовики тогда воевали и гибли или лежали искалеченные в госпиталях. Совсем уж искалеченные(но выжившие в госпиталях) фронтовики стали появляться в селе годом-двумя позже (один, ну редко - два на каждую улицу).

Из дома наискосок (мы тогда жили уже на третьем месте), где жил вернувшийся недавно демобилизованный матрос, слышалось иногда (почти на мотив песни "Раскинулось море широко"):

Последним нашим пристанищем в селе Верх-Чебула был "промкомбинатами поселок" - десятка полтора землянок, сооруженных в нижней части села в продолжение сельской улицы на берегу речки Чебула. Зимой в первой из построенных здесь землянок мы жили вместе с семьей Кельш. Следующим летом сооружали свою - на противоположной (ближней к реке) стороне улицы. Паша землянка продолжала ряд деревянных сельских домов по прибрежной стороне этой улицы.

В стройке участвовал и я. Стены жилища образовывались двумя рядами плетня, между которыми накладывали пласты дерна, снимаемого с луговины поблизости (потом на освобожденном от дерна месте был вскопан наш огород). Эти "стены" обмазывались глиной. Крыша была крыта дерном, пол земляной.

В те свои годы, я ощущал себя основным и единственным первооткрывателем чудесной природы этой окраины села. Я сразу подружился с Васькой (Василием Манузиным. - СП.), сверстником из деревянного, соседнего с нашим, дома. Он, как "старожил", к этим местам относился почти равнодушно. Его брат Ленька, чуть старше, работал вровень со взрослыми и уходил утром одновременно с их матерью (отца в их доме тоже не было, как почти у всех на этой улице). Весь день был наш (конечно, и у нас были, у каждого - свои, серьезные обязанности по хозяйству, но нас хватало на все) и конкурентов здесь у нас не было.

В этом нашем жилище для меня был почти рай. На раскаленной железной крышке печки (отсутствие деревянного пола позволяло, не конфликтуя с техникой безопасности, достигать чуть ли не режима доменной печи, проводить любые эксперименты) хорошо румянились ломтики свежей картошки - тут, как и при выпечке "драников", аппетитность прямо зависела от мастерства. Да и двор, и огород -почти до берега речки, и изгородь по всему периметру теперь были тоже под моей опекой.

А главной мастерицей и воспитательницей у нас была "бабушка" Анна Абрамовна (мать мы почти не видели дома). Бабушка подрабатывала у соседей рукодельем (шила, "перелицовывала" одежду - за продукты), готовила нам еду и лакомства: "клецки", "наполеон", "рибэлькухэн". Она рассказывала рождественские сказки про экзотические страны, кукольные магазины (в которых ночью оживали и разговаривали между собой куклы), она напевала "таннэн баум", "химмельс фэрне", "штилле нахт" - смысл этих песен доходил лишь в общем (к сожалению, основательно немецким языком я не владел никогда), но их мелодии запечатлелись навсегда. Разговоры бабушки с мамой на немецком языке (как я теперь понимаю - не для наших ушей - о родственниках) не оставили в памяти ничего, кроме имен, зато оставили естественность звучания немецкой речи.

Топливо дли печки - моя задача. Хворост из ближайшего лесочка летом я притаскивал охапкой на себе (летом топлива расходовалось меньше), а зимой привозил на санках. В этом же лесу по первому снегу я поймал в петлю зайца. Все, кто видел, говорили, что этот заяц был крупнее меня (когда я его, уже безжизненного, нес из леса за спиной, ухватив за передние лапы, голова зайца была на моем плече, а задние лапы тащились по снегу). Под этот "улов" я уговорил мать купить мне "охотничьи" - широкие лыжи (их я вскоре сломал, пытаясь как с трамплина съехать с заснеженного речного обрыва). В школе я стал главным консультантом по ловле зайцев (ни одного более не поймав).

Зимой на "зады" наших крайних огородов заходили волки - их вой был привычен, но поражали отпечатки их лап на снегу - почти вдвое крупнее собачьих. Бесчисленное множество разнообразны следов на снегу доказывало, что этот, ослепительно белый и как от совершенно безжизненный днем мир - "Белое безмолвие" (читайте Д. Лондона, А. Формозова (Л. 54)). на самом деле - среда обитания массы живых существ (невозможно было поверить, что небольшой лесочек сплошь истоптан за ночь всего одним зайцем). И каждый день в лесу по следам на снегу можно было прочесть "отчет" о со бытиях только что прошедшей ночи. За эти чудесные возможности прощал зиме все: и жуткие бураны, и свирепые морозы, и обморо жения, и ломоту оттаивающих рук...

Летом тут же рядом на реке, у крутого высокого берега, мы купались, рыбачили. Далее, ниже по течению, река изгибалась в "нашу сторону, огибая конец нашей улицы и, примыкающий к ней, переходящий в болото, сырой пойменный лес. В этом лесу мы собирал щавель, сдавали его в "заготконтору" для засолки. Собранную лес ную ягоду (клубнику, смородину, черемуху) местные жители обычно сушили "на вышке" - под крышей деревянных домов.

Как-то летом мы (несколько малышей с девчонкой постарше) пару раз ходили в ближайшие лагерные поселки ("зоны" были повсюду) продавать заключенным, работавшим под охраной вне зоны и очистке животноводческих ферм (конвоиры нас пропускали к заключенным), курево. (Табак в селе растили свой, сушили и секли сложнее было достать газету на закрутку). За рекой было озерко с дикими утятами, дальше - на высоко гриве за изгибом реки - густой сосновый бор. Озерко, заросшее камышами и водорослями по краям. Но нас, подсматривающих за утятами, это не пугале (Так же, совершенно без всякого страха, умышленно задерживался лунной ночью в зимнем лесу, надеясь увидеть бегающих зайцев. Природа была для нас и родной матерью, и учителем.

В конце улицы, на берегу у изгиба реки, находилась мельниц с одноцилиндровым двигателем на солярке - его редкие хлопки повторялись эхом от стенки заречного соснового бора, а из наклонно выхлопной трубы двигателя вылетали изящные серые кольца дыма. Все вокруг этой мельницы было пропитано соляркой, а внутри - бело от мучной пыли. По этому же берегу, в другую сторону от нас - выше по течению - ближе к центру села, располагался кирпичный завод с небольшой гончарной мастерской. Мы, конечно, проведали все и там. В гончарной мастерской нас поражало, как бесформенный кусок глины под руками гончара быстро приобретал четкие формы какого-либо сосуда, а податливая глина после обжига становилась твердой, и готовое изделие могло служить человеку вечно. С начала занятий в школе число моих знакомых и приятелей на нашей улице увеличилось. В нашей одноэтажной деревянной начальной сельской школе в просторном коридоре была крупная вертикальная обшитая железом черная печь. Зимой вокруг нее собирались на переменах ученики - погреться. На уроках мы читали о партизанах, о воющих подростках ("Был у майора Деева Ленька... сын"). Разучивали песни "хороша страна Болгария...", "...кто-то в шутку назвал его Рыжик, кто-то ласково поднял в седло" и др. Тетрадок в первое полугодие у нас вообще не было, писать учились на газетных листочках, на грубой упаковочной бумаге (перо постоянно цеплялось за торчащие щепки).

Неподалеку в книжном магазине продавали замысловатые пеналы (преимущественно, деревянные: в виде трубки или в виде продолговатой коробочки с задвигающейся крышкой). Продавались простые (ученические) ручки и перья к ним. Но мы разглядывали ручки складные: в виде жестяной трубки (на одном конце вставка с пером, на другом - вставка с карандашом) или в виде винтовочного патрона (со вставленным в задок пули пером - вынул пулю, вставил ее острием в гильзу - пером наружу - и пиши). Легенды о тогдашних чернильницах и чернилах были известны повесей стране.

Здесь же, в центре села, "чайная" (столовая). У буфетной стойки бачок с водкой и цилиндрическими латунными стаканчиками на длинных ручках - ими набирали водку - "200" или "100 грамм". По другую сторону от школы находился "военкомат". На площадке возле него "новобранцы" (обычно, несколько человек) отрабатывали приемы рукопашного боя - винтовками с отомкнутыми штыками кололи соломенные чучела, били их прикладами.

Летом 1947 года мать устроилась на работу в Анжеро-Судженский совхоз - это километров 200 от села Верх-Чебула - взяла с собой и меня. Так я ближе познакомился с железной дорогой, станциями и поездами. Паровозов вначале жутко опасался - из-за грохота, скрежета, гудков и клубов пара. В городе Анжеро- Судженске увидел терриконы шахт, в квартире знакомых впервые вблизи услышал радиоприемник (моих знаний тогда хватило только, чтобы предположить, что вся хитрость - в конструкции метелочной антенны из различных специальных металлов).

В совхозе (мы разместились в одном из его поселков, от города еще 30 километров) осенью я начал ходить в школу, ходить в буквальном смысле (в более крупный поселок) - каждое утро по 4 километра. В одном помещении "школы" собиралось за партами человек 10-15 учеников с 1-го по 7-й классы. Одна учительница по очереди давала каждому задание, объясняла и спрашивала...

К зиме мы всей семьей переселились в город Мариинск (это 25 километров от села Верх-Чебула). Школьные занятия в том же учебном году (уже 4-й класс) я продолжил в большой кирпичной двухэтажной школе. Много классов, учеников и учителей. Как я узнал позже, это была еще самая малочисленная школа (только "начальная"). Но уже здесь впервые почувствовалось преимущество школьных знакомств и увлечений (занятий в кружках и т.п.) передуличными, соседскими.

Мариинск город достаточно старинный, возникший у места пересечения транспортными магистралями таежной реки Кия (Л. 57). Расцвет в XIX веке золотодобычи в верховьях этой реки (прииски знаменитой Мартайги) также способствовал его росту. Ближние к нему поселки превратились в "пригород" с солидными предприятиями и соответствующими именами: "Лесозавод", "Спиртзавод" и т.п.

Основу города образует, конечно, большая железнодорожная станция с массой вспомогательных служб. Не менее значительна (а знаменита, наверное, даже более) была Мариинская пересыльная тюрьма с "Марогородом" и бесчисленными "зонами" повсеместно. Возвышающееся над окружающими застройками многоэтажное из темного кирпича здание тюрьмы виднелось издалека. Все окна прикрыты деревянными щитами - с небольшим просветом сверху. Не знаю когда, из какой "зоны" донеслась и запомнилась мне мелодия (если уместно так выразиться) лагерной песни и всего несколько слов:

А в Мариинске тюрьма большая
Народу там - не перечесть.
Ограда камена -высока.
Через нее не перелезть...

Как и в случае с матросской песней, здесь тоже помнились только первые две строчки. Следующие две строчки (об "ограде" - очень точное замечание) лет через 50 мне напомнила попутчица в поезде (уже весьма пожилая женщина), побывавшая когда-то в этих местах.

Свою часть окраины города, между "Тюрьмой" и "Спиртзавом", образует территория Мариинского сельскохозяйственного техникума (имя "Сельхоз") (с примыкающими учебными полями), в котором некоторое время работала мать (а я, своим "скромным" поведением заслужив в его библиотеке право доступа к книжным полкам, копался там часами). В центральной части города, среди административных и жилых зданий, школ и магазинов, располагался Мариинский педагогический техникум. Надо ли говорить, что уровень и широту образования (соответственно возрасту и жизненному опыту каждого обитателя), которое давал "Университет" под названием "город Мариинск", этот сплав эпох и культур, не сравнить ни с какими другими техникумами, институтами и университетами.

Этим городом "отмечены" многие достаточно известные судьбы (Марина Цветаева и др.). Наверное, нельзя назвать побуждающими к творчеству обстоятельства, приведшие к знакомству многих с этими "местами". Правильнее будет заметить, что эти условия не смогли загубить творческие способности таких, достаточно известны" писателей, как Н.И. Наумов, В.А. Чивилихин (Л. 57, с. 11, 183). А.А Энгельке (ленинградец, здесь - мой школьный учитель, впоследствии - переводчик стихов испанских поэтов). И.В. Зыков (мой "сосед" по улице, писатель-природовед, бравший меня не раз в свои короткие "экспедиции") (Л. 56), конечно, не по своей воле оказались в Мариинске. В каждом из них поражала какая-то глубокая культура, природная интеллигентность, особое доброе внимание к людям...

Все сменившиеся с разными интервалами пять мест нашего жительства в Мариинске находились в относительной близости к железнодорожному вокзалу. Здесь же находились школы, в которых я учился после "начальной", - семилетка и десятилетка, в которых вскоре стала работать моя мать - учителем ботаники, биологии.

Сравнительно долго - несколько лет мы жили в ветхом двухкомнатном домишке (снимали в аренду), находившемся чуть ли не на самом низком месте и без того болотистой улицы с названием "Садовая". Дом этот уже осел, ушел в землю почти по окна, но это не снижало его достоинств в моих глазах. Здесь в моем распоряжении было все: и двор, и огород, и палисадник, крыша, стоящие рядом тополя...

А главное - к дому тянулись провода электропроводки (лампочка) и радиопроводки (репродуктор). Я быстро все освоил, ремонтировал то и у себя и у соседей конструировал разнообразные детекторные приемники, антенны. По проводному радио тогда несколько раз в день можно было услышать "арию Сусанина", "половецкие пляски", "хор девушек" и, модные тогда, "на рыбалке, у реки", "дождик", "бэсаме мучу". Когда, после детекторных приемников, дошла очередь до коротковолновых приемников, и стали слышны песни и передачи на всех языках мира, через ранее неведомый эфир мне открылась кипучая жизнь всей планеты...

Близкая железная дорога и вокзал тоже не давали забыть о себе. Непрестанные гудки и грохот поездов, переговоры диспетчеров по громкой связи (о прибытии на станцию поезда с четной - западной, или с нечетной - восточной стороны), железнодорожники (проводники, осмотрщики поездов и пр.), идущие по улицам в любое время суток (на смену или со смены) как бы навязывали кипучий ритм жизни. И возникали стихи:

Нам утром невиданный светит рассвет
И дальние дали зовут неустанно
А в полдень приходим -
Глухой полустанок,
Составы проносятся:
... четный, ...нечетный...
И сердце томится тоской безотчетной
Нам в жизни неведомо большее счастье -
Ведь жить -это -мчаться, и мчаться, и мчаться...

И мои дни тоже наполнялись, насыщались, уплотнялись. Зимой: учеба, занятия в кружках, прогулки с приятелями за город на лыжах, изредка - охота. Летом: пионерские лагеря, краеведческие походы (по таежным и горным рекам, к золоторудным приискам), сбор ягод, грибов, купание на реке, рыбалка. Плюс к этому, естественно, и домашние заботы (правда, облегчилась задача с отоплением - уголь завозили сразу на полгода). Несколько своих коротких стихов я отнес в редакцию городской газеты "Заря" - напечатали (1952, №32, 43).

Появилось, пока еще слабое, ощущение небезразличного восприятия общественных событий. Некоторые события доходили до всех (смерть Сталина, сбор подписей под Стокгольмским воззванием...), некоторые - касались лишь немногих. Так приехавшая к нам из Крыма погостить мамина двоюродная сестра Куренышева Ирина Абрамовна попала неизданный в это время "Указ об ограничении прав немцев" (содержащий, в частности, запрет на изменение места жительства). У нее только отец был немец. И мать, муж. и имя. и фамилия - были русские. Пришлось ей остаться в Сибири еще на 15 лет, а для нас - уже находящихся "на спецучете" - ничего не изменилось

Но кратковременные поездки стали доступнее. После 6-го класса я в одиночку, побаиваясь в дороге всего, съездил в город Горький к моим родственникам по отцу.

Моя бабушка, Мария Ивановна, и тетка. Анна Степановна, ютились (половину места занимали шкаф, комод и сундук - который служил мне кроватью в этот приезд) в комнатке на втором этаже пристройки к большому (но ветхому) каменному двухэтажному дому с небольшим чугунным балконом в сторону реки Оки.

Меня почему-то не очень занимало, что этот дом когда-то принадлежал моим предкам, и во всех комнатах его размещалось тогда их большое семейство. (Возможно, бесконечные наши жилищные скитания в Сибири научили меня, что спать на сундуке, а не на полу - это уже достаточный комфорт).

Здесь все соседние дома стояли лишь с одной стороны этой мощеной улицы, одновременно являющейся набережной реки Оки. Дома стояли фасадом к реке, а сзади их подпирал поднимающийся в гору крутой склон.

Познакомили меня и с другими моими родственниками. Владимир Львович Лычковский, профессор Нижегородского института водного транспорта, показал мне оборудование в своей лаборатории. Его супруга, Анна Николаевна (урожд. Ненюкова) и ее сестра, Наталия Николаевна Ненюкова, их тетка, Елена Александровна Кухтерина (урожд. Малых), - все весьма пожилые родственницы - восторженно о чем-то мне говорили, но я ничего не запомнил. Этот большой старинный город-красавец с возвышающимися над Волгой Нижегородским кремлем и Откосом, захватил тогда все мое внимание. Он навсегда запечатлен в памяти со словами песни:

На Волге широкой, на Стрелке далекой

Гудками кого-то зовет пароход...

Но оставаться в городе Горьком, в этом ошеломляющей цивилизации, отрываться от первозданности сибирской матери-природы, мне не хотелось...

После 9-го класса, уже вместе с приятелем по школе, мы осуществили поездку через Горький (к моей родне). Калинин (к его родне) в Ленинград (в гости к И.Т. Васильченко - другу моего отца, погибшего в Ленинграде). Присутствие приятеля, с которым можно было сразу обсуждать все яркие впечатления, вообще лишило меня возможности запомнить что-либо о родне. Кажется, именно в этот приезд в Горький, съездили мы с моими двоюродными сестрами (нашими сверстницами) и с кем- то из взрослых на поезде в село Зименки (недалеко от Горького). Там (тоже места моих предков) мы набрали лесных орехов, вместе с местной ребятней наловили в ручье раков.

И в Ленинграде была масса впечатлений (самое незабываемое -посещение Эрмитажа). Обошли мы почти все "экспозиции" Ботанического института (мы разместились на его территории в квартире у И.Т. Васильченко), увидели и необычное водное растение "Викторию" (Victoria), листья которой, как громадные 2-х метрового диаметра сковородки, свободно плавали на воде. Ни о блокаде, ни о моем отце, ничего, конечно, не запомнилось. И ботаника, которой посвятили свою жизнь мои родители, меня тогда не заинтересовала

После окончания школы я попытался поступить в Томский университет на радиофизический факультет, но не прошел по конкурсу (как я понял позже - мои отличные любительские знания по физике я не мог сформулировать языком традиционной науки). До следующих поступлений - учебный год - я работал "лаборантом физики и химии" в своей же школе. На моем попечении были школьный радиоузел и озвучивание школьных развлекательных мероприятий. Это обеспечивало мне головокружительный успех и уважение всех старшеклассников.

В следующем году я не стал поступать в Томский политехнический институт на геологоразведочный факультет (как собирался), а поступил в Томское техническое училище (без экзаменов), и сразу всей душой ушел в заводскую жизнь (учеба чередовалась с рабочим! сменами). Наши специальности - "фильерщики" и "металлоткачи" были самой высокой рабочей квалификации. Мы быстро (за год научились "чисто" полировать и сверлить алмазы - делать "фильеры" для протяжки тонкой ("тоньше волоса") вольфрамовой и молибденовой проволоки. Из нее. металлоткачи делали сетки (для каких целей - нас не интересовало).

Из Томска, с завода, меня "призвали в армию", где первым делом дали понять, что такое дисциплина, как игнорировать страх, как овладевать невозможным. Сначала был сибирский город Канек (школа воздушных стрелков-радистов), потом Станислав и Коломыя (11ри-карпатье - совершенно иные края и люди). Летал "па реактивных" в любых "условиях", "морзянку" усвоил на всю жизнь. Как и несколько других отличников службы, я получил разрешение на досрочную демобилизацию (летом) для поступления в ВУЗ.

Экзамены в Новосибирский электротехнический институт (НЭТИ) я сдал легко (подготовка к ним шла в любую свободную минуту между полетами). Первый и второй курсы в институте гоже учился легко по большинству предметов: основы "начертательной геометрии", "сопромата", "технологии металлов" и даже "диамата" нам дали в Томском техническом училище.

На фоне общего энтузиазма (грандиозные "стройки коммунизма", технические достижения, особенно полет первого космонавта Юрия Гагарина) ощущалась жажда самореализации. Опять появились стихи, которые были одобрены и в институтском литературном объединении (руководимом Е.Г. Раппортом (Л. 50, C.38)), и студенчеством. Более маститые мои "коллеги" по творчеству находили сходство в моих стихах с поэзией Уитмена, Светлова (которых я знал только по именам) - это меня не огорчало, а убеждало в том, что я воспринимаю окружающий мир и трансформирую его в слова вполне адекватно.

Стихи у меня "возникали" лишь иногда, как одна из форм концептуального, лаконичного, образного описания, как эмоциональная формулировка конкретной ситуации. Единообразие восприятия мира убеждало меня, что, если не припоминаются чьи-то уже известные подходящие строчки, проще создать свои, не в упрек и не в обиду кому-то, "как две капли похожие". Верилось, что. в итоге быстрого расширения возможностей передачи и сохранения информации, люди будут составлять свои сообщения не из букв и слов, а из целых готовых фраз и текстов. Например, слово "буря" многозначно (житейская, магнитная и пр.), а если передать "буря мглою небо кроет", то больше ничего добавлять не надо (т.е. "вихри снежные крутя, то как зверь она завоет" и т.д. - уже само собой разумеется).